пятница, 30 октября 2015
«Неужели вон тот — это я?»
Поскольку кто-то ещё хранит меня в своей френд-ленте, несмотря на 11 месяцев молчания, сделаю объявление. Боюсь, этот дневник больше не ведётся, потому что пишу я теперь редко и только тут.
воскресенье, 23 ноября 2014
«Неужели вон тот — это я?»
Оставив попытки читать адаптированный оригинал «о законѣ, Моисѣомъ данѣѣмъ, и о благодѣти и истинѣ, Исусомъ Христомъ бывшии», берусь за перевод иларионова «Слова» и думаю, зачем, зачем, зачем плюсовать семестр лингвистики и палеографии к полугоду словесности допетровского времени. Я ведь учусь на сугубо литературоведческом отделении, и больше половины группы в своих курсовых пишет о зарубежной литературе и едва ли когда-нибудь переметнётся к русистам (а также едва ли когда-нибудь притронется к филологии после защиты диплома).
Что угодно было бы осмысленней и полезней этого прекрасного мотылькового курса про устав, скоропись и пергамен. Англо-саксонский, ещё одна пара англоязычных литератур, дополнительное занятие по средневековой литературе, зарубежная история, страноведение Британии и США, мифы северных народов, наследие фоморов, поэзия Туата Де Дананн, зельеварение, трансфигурация, защита от Тёмных Искусств, только не пятипроцентный раствор древнерусского, нет же, нет же, нет.
Что угодно было бы осмысленней и полезней этого прекрасного мотылькового курса про устав, скоропись и пергамен. Англо-саксонский, ещё одна пара англоязычных литератур, дополнительное занятие по средневековой литературе, зарубежная история, страноведение Британии и США, мифы северных народов, наследие фоморов, поэзия Туата Де Дананн, зельеварение, трансфигурация, защита от Тёмных Искусств, только не пятипроцентный раствор древнерусского, нет же, нет же, нет.
вторник, 11 ноября 2014
19:11
Доступ к записи ограничен
«Неужели вон тот — это я?»
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
воскресенье, 05 октября 2014
«Неужели вон тот — это я?»
30 декабря 2013 года, понедельник
Про District 9 исчерпывающе сказал Борис Кузьминский («"Район № 9" столь сильно и странно воздействует на нас, потому что снят креветкой»), и не нам договаривать за великими, но я всё же похожу рядом на цыпочках.
Фильм выглядит так, словно «Превращение», True Blood, только с антропоморфными насекомыми вместо вампиров, и The Office сначала разогнали до двухчасового хронометража, а потом столкнули в большом адронном коллайдере. Шок, видео.
Феноменальное, абсолютно дегуманизированное искусство, Ортега-и-Гассет был бы счастлив. Человечность покинула человечество на космическом корабле.
воскресенье, 10 августа 2014
«Неужели вон тот — это я?»
«Вскоре связь между мыслями становится так слаба, общая нить, руководящая вашими восприятиями, так трудно уловима, что разве только ваши сотоварищи в состоянии понимать вас. Но и это нет никакой возможности проверить: быть может, им только кажется, что они понимают вас, и заблуждение это обоюдное».
Шарль Бодлер — «Поэма о гашише»
среда, 06 августа 2014
«Неужели вон тот — это я?»
Надо думать, Софья Фамусова в таком дискурсе – очень даже ясно начертанное федеральное телевидение: крайне неглупая блядь.
«Неужели вон тот — это я?»
«Горе от ума» – пророческий текст. Он весь, от трагического названия до обречённой интонации финальной реплики, – про основной конфликт русской жизни: не просто меньшинство vs. большинство, а именно «хипстер» в гостях у «ватников». Даже романтическую составляющую фабулы нет нужды отшелушивать, демаркационная линия проведена очень точно – через ближайший круг, практически по семье.
После этого инсайта ловкое замечание Вайля и Гениса о том, что вопрос «умён ли Чацкий?» – один из основных для русской культуры, не только становится досуха понятным, но и тут же наполняется новыми смутными смыслами.
Ай да Грибоедов, ай да сукин сын. Всё предвидел. Всё про нас знал.
После этого инсайта ловкое замечание Вайля и Гениса о том, что вопрос «умён ли Чацкий?» – один из основных для русской культуры, не только становится досуха понятным, но и тут же наполняется новыми смутными смыслами.
Ай да Грибоедов, ай да сукин сын. Всё предвидел. Всё про нас знал.
пятница, 02 мая 2014
«Неужели вон тот — это я?»
Безупречная мелодия. Агар-агар стелется по коже, иланг-иланг заполняет бронхи. Раз-и-два-и-раз-и-два-и-раз-и-два-и. Ритм фрикций, мерцание пульса, поступь смерти, взмах весла. Так в кино горлом идёт кровь – судорожными, неумолимыми глотками; так движется харонова ладья сквозь сгустки пространства – толчками, мускульными усилиями. Кровоизлияние, эякуляция. Инсульт, оргазм.
Не бойся, это не больно. Не упрямься, идём. Это легче первого вдоха, тише шелеста голубиных крыльев. Усталый кормчий не станет проверять билет: здесь не бывает безбилетных пассажиров. Тебе страшно, но ты переступаешь через борт. Плеск вёсел, и по греческой воде волна бежит причудливым меандром.
Ты уже различаешь лица тех, что на другом берегу. Осенний свет, туман и запах асфоделей. Сегодня они зацвели.
Раз-и-два-и.
Не бойся, это не больно. Не упрямься, идём. Это легче первого вдоха, тише шелеста голубиных крыльев. Усталый кормчий не станет проверять билет: здесь не бывает безбилетных пассажиров. Тебе страшно, но ты переступаешь через борт. Плеск вёсел, и по греческой воде волна бежит причудливым меандром.
Ты уже различаешь лица тех, что на другом берегу. Осенний свет, туман и запах асфоделей. Сегодня они зацвели.
Раз-и-два-и.
* * *
четверг, 03 апреля 2014
«Неужели вон тот — это я?»
Видел на днях Фирса, он жаловался кому-то по мобильному: «Всех забрали, меня оставили».
среда, 12 марта 2014
«Неужели вон тот — это я?»
Звезды синеют. Деревья качаются.
Вечер как вечер. Зима как зима.
Все прощено. Ничего не прощается.
Музыка. Тьма.
Все мы герои и все мы изменники,
Всем, одинаково, верим словам.
Что ж, дорогие мои современники,
Весело вам?
Георгий Иванов
Вечер как вечер. Зима как зима.
Все прощено. Ничего не прощается.
Музыка. Тьма.
Все мы герои и все мы изменники,
Всем, одинаково, верим словам.
Что ж, дорогие мои современники,
Весело вам?
Георгий Иванов
воскресенье, 23 февраля 2014
«Неужели вон тот — это я?»
«Я тоже ем анютины глазки! И пью греческий чай из шалфея!
Меня тоже жалит божественный овод и гонит в Египет вдоль грязного берега Ирландского моря. Я мариную бутоны одуванчиков! Я сушу семена пиона на подоконнике!
Я летаю на ветках бузины!
Обнимите же меня».
Меня тоже жалит божественный овод и гонит в Египет вдоль грязного берега Ирландского моря. Я мариную бутоны одуванчиков! Я сушу семена пиона на подоконнике!
Я летаю на ветках бузины!
Обнимите же меня».
четверг, 30 января 2014
«Неужели вон тот — это я?»
Падает рубль, падает снег, падает свет цветными полосами, живописью Ротко, падают полуденные тени модерновой графикой, Бердслеем. Изводят себя, бьются в падучей депутаты, тщась ещё что-нибудь запретить, роняя клочья пены на красные ковры, шипя от злости. Шипит сода в горячей воде, жёсткой, с меловым привкусом.
Патриотическая общественность травит «Дождь». Бабка из соседнего дома травит тараканов. Соседи травят бабку из соседнего дома. Да, Матвевна, сыплют мне кажное утро в чай иголок, оттого так трудно дышать и тяжко в груди. Нам всем трудно дышать, у всех у нас тяжко в груди, дорогая, милая бабушка.
Пыльные автобусные стёкла просвечивает августовским солнцем — грушевое варенье, ивовый мёд, антоновские яблоки. Такой свет — или я выдумываю — вопреки календарю бывает ещё ранней осенью и поздней весной, в сентябрьские холода и майские заморозки: нужен звонкий, острый воздух и ясный закат. У Бунина такой свет иногда получается, у Мандельштама, у Набокова и ещё, кажется, в «Жизни Адель». Мы щуримся и почти не дышим, лёгкие и так полны колотым стеклом. Мороз, зима, крестьянин торжествует, да только нету этого крестьянина, и ничего он не торжествует, спился от одиночества в своих Малых Черемушках, в своих Больших Горках, переехал в город, устроился на завод. Оттого некому топить печку, некому чистить крыльцо, крышу, двор, некому протаптывать тропинку к колодцу — и деревнями, сёлами мы постепенно уходим под зимнюю воду. Сухопутная, северная Атлантида.
И когда вино Господне станет уксусом, когда вырубят вишнёвый сад, когда не останется сил, мы заснём, кто где — на сосновых досках, на прошлогодней хвое, на плитах известняка. Со временем нас заметёт снегом, накроет ледяной простынёй. И никто не будет качать люльку, потому что не будет люльки. И никто не будет петь нам колыбельные, потому что некому будет петь. Что могут пересказать вьюги и метели на своём северном наречии? Канадскую историю и сказки Андерсена; негусто.
И будет нам снится, что весна, что прилетели гуси-лебеди, ищут свою Элизу, что радио «Ваня», из праха созданное, во прах обратилось, что всё гнилое, всё тёмное сгинуло в мартовской воде, что сквозь наши вены проросли маки, точно на полях Фландрии после Первой мировой.
Только не будет никого, кто бы сказал нам, что всё случится, всё сбудется: мог сказать разве что Гоголь, да где он? А он взял птицу-тройку, взвился над Россией и сбежал от вечного мёрзлого Миргорода — смотреть в небо, на облака, оттаивать на итальянском солнце, в итальянской земле. Справа море, слева море, вокруг туман, и струна звенит в тумане, и не возвращаться бы никогда, но вернулся, и рухнул в объятия мёртвых душ с рецептами на медицинские пиявки, и сошёл с ума.
И нет более надежды в русском сердце, но силы ещё есть, мы пока тут, хотя и трудно дышать, и тяжко в груди. Дышим, конечно, дышим, вдох, выдох, вдох — и внутри нас тихо-тихо постукивает колотое стекло.
Патриотическая общественность травит «Дождь». Бабка из соседнего дома травит тараканов. Соседи травят бабку из соседнего дома. Да, Матвевна, сыплют мне кажное утро в чай иголок, оттого так трудно дышать и тяжко в груди. Нам всем трудно дышать, у всех у нас тяжко в груди, дорогая, милая бабушка.
Пыльные автобусные стёкла просвечивает августовским солнцем — грушевое варенье, ивовый мёд, антоновские яблоки. Такой свет — или я выдумываю — вопреки календарю бывает ещё ранней осенью и поздней весной, в сентябрьские холода и майские заморозки: нужен звонкий, острый воздух и ясный закат. У Бунина такой свет иногда получается, у Мандельштама, у Набокова и ещё, кажется, в «Жизни Адель». Мы щуримся и почти не дышим, лёгкие и так полны колотым стеклом. Мороз, зима, крестьянин торжествует, да только нету этого крестьянина, и ничего он не торжествует, спился от одиночества в своих Малых Черемушках, в своих Больших Горках, переехал в город, устроился на завод. Оттого некому топить печку, некому чистить крыльцо, крышу, двор, некому протаптывать тропинку к колодцу — и деревнями, сёлами мы постепенно уходим под зимнюю воду. Сухопутная, северная Атлантида.
И когда вино Господне станет уксусом, когда вырубят вишнёвый сад, когда не останется сил, мы заснём, кто где — на сосновых досках, на прошлогодней хвое, на плитах известняка. Со временем нас заметёт снегом, накроет ледяной простынёй. И никто не будет качать люльку, потому что не будет люльки. И никто не будет петь нам колыбельные, потому что некому будет петь. Что могут пересказать вьюги и метели на своём северном наречии? Канадскую историю и сказки Андерсена; негусто.
И будет нам снится, что весна, что прилетели гуси-лебеди, ищут свою Элизу, что радио «Ваня», из праха созданное, во прах обратилось, что всё гнилое, всё тёмное сгинуло в мартовской воде, что сквозь наши вены проросли маки, точно на полях Фландрии после Первой мировой.
Только не будет никого, кто бы сказал нам, что всё случится, всё сбудется: мог сказать разве что Гоголь, да где он? А он взял птицу-тройку, взвился над Россией и сбежал от вечного мёрзлого Миргорода — смотреть в небо, на облака, оттаивать на итальянском солнце, в итальянской земле. Справа море, слева море, вокруг туман, и струна звенит в тумане, и не возвращаться бы никогда, но вернулся, и рухнул в объятия мёртвых душ с рецептами на медицинские пиявки, и сошёл с ума.
И нет более надежды в русском сердце, но силы ещё есть, мы пока тут, хотя и трудно дышать, и тяжко в груди. Дышим, конечно, дышим, вдох, выдох, вдох — и внутри нас тихо-тихо постукивает колотое стекло.
«Неужели вон тот — это я?»
Apraxina поделилась списком литературы из хорошей английской частной школы. Уж я страсть как люблю и литературу, и списки, а от списков литературы и вовсе таю, сердчишко так и стучит, так и стучит. Суперпозиция, понятное дело, как тут устоишь.
Список на 15 лет, это наш 8-9 класс. От них у меня в голове «Тарас Бульба» (мучительное, мучительное чтение, тоскливое, как отжимание, как урок физкультуры), «Мёртвые души» (ничего не понял, Коробочка — смешная фамилия, всем почему-то нравился Манилов), «Герой нашего времени» (после него регион Кавказские Минеральные Воды в прогнозе погоды — цитата из Лермонтова), «Слово о полку Игореве», которое я проболел, — и всё густо пересыпано, переложено Пушкиным. Точно нафталином, точно мешочками с лавандой. Осталось, конечно, больше, но всполохами, тенями: «...и быстрых разумом Невтонов», «от французского глагола répéter, повторять», «воткнул, два раза провернул» — обрезки, обрывки, лоскуты.
Какой уж там класс у них, у англосаксов, — чёрте пойми. Но ни «Жизнь Пи», ни «Миссис Дэллоуэй», ни «Дети полуночи», ни «Анна Каренина» в 15 лет, ни даже «Война миров» так не поразили меня в этом, вполне толковом, списке, как Сюзанна Кларк, «Джонатан Стрендж и мистер Норрелл». Сбой в сердцебиении, пропущенный такт в кардиограмме.
И, кстати, аналог для американского варианта подбирается сходу («Маленький, большой» Краули), а вот для русского — ничего, ничего, молчание.
Ну, подумав, вспомнишь Пелевина (ранние, наверное, вещи; не читал его толком), Дяченко («Vita nostra» — хотя я их не могу никак полюбить — очень, очень хороша), Галину (хм, «Медведки» или «Малая глуша»?), Петросян. Но не сразу вспомнишь, нет, не сразу. Да и это скорее коллективный русский Мартел, чем Кларк. А хочется-то — английских газонов в русском климате, в вечной петербургской мерзлоте. Хочется-то — роз, привитых к постсоветскому дичку. Тумана, дождя, церковной восковой пыли, старосветских чопорных мизантропов хочется. Только никто не даст.
Впрочем, она была, русская Кларк, была; в XX веке была. Звали её — Михаил Афанасьевич.
Список на 15 лет, это наш 8-9 класс. От них у меня в голове «Тарас Бульба» (мучительное, мучительное чтение, тоскливое, как отжимание, как урок физкультуры), «Мёртвые души» (ничего не понял, Коробочка — смешная фамилия, всем почему-то нравился Манилов), «Герой нашего времени» (после него регион Кавказские Минеральные Воды в прогнозе погоды — цитата из Лермонтова), «Слово о полку Игореве», которое я проболел, — и всё густо пересыпано, переложено Пушкиным. Точно нафталином, точно мешочками с лавандой. Осталось, конечно, больше, но всполохами, тенями: «...и быстрых разумом Невтонов», «от французского глагола répéter, повторять», «воткнул, два раза провернул» — обрезки, обрывки, лоскуты.
Какой уж там класс у них, у англосаксов, — чёрте пойми. Но ни «Жизнь Пи», ни «Миссис Дэллоуэй», ни «Дети полуночи», ни «Анна Каренина» в 15 лет, ни даже «Война миров» так не поразили меня в этом, вполне толковом, списке, как Сюзанна Кларк, «Джонатан Стрендж и мистер Норрелл». Сбой в сердцебиении, пропущенный такт в кардиограмме.
И, кстати, аналог для американского варианта подбирается сходу («Маленький, большой» Краули), а вот для русского — ничего, ничего, молчание.
Ну, подумав, вспомнишь Пелевина (ранние, наверное, вещи; не читал его толком), Дяченко («Vita nostra» — хотя я их не могу никак полюбить — очень, очень хороша), Галину (хм, «Медведки» или «Малая глуша»?), Петросян. Но не сразу вспомнишь, нет, не сразу. Да и это скорее коллективный русский Мартел, чем Кларк. А хочется-то — английских газонов в русском климате, в вечной петербургской мерзлоте. Хочется-то — роз, привитых к постсоветскому дичку. Тумана, дождя, церковной восковой пыли, старосветских чопорных мизантропов хочется. Только никто не даст.
Впрочем, она была, русская Кларк, была; в XX веке была. Звали её — Михаил Афанасьевич.
четверг, 23 января 2014
«Неужели вон тот — это я?»
The Stanley Parable Demo - никакая не демо-версия и даже не виньетка, предваряющая текст, а самостоятельная игра, вариация на ту же тему гейм-дизайна и нарратива. Нахальная деконструкция самой идеи демки, обнажённая структура, (бес)содержательная форма. «Почему молочник боится рассвета» лорда Дансени, последовавшее за сеансом магии разоблачение, ловкость рук и сплошное мошенничество. «Добро пожаловать в демонстрационную версию The Stanley Parable, ваш порядковый номер - 28».
Когда же я, наконец, вырасту и стану игровым критиком.
Когда же я, наконец, вырасту и стану игровым критиком.
среда, 22 января 2014
«Неужели вон тот — это я?»
«Я сегодня пошел воровать, – рассказывает наш белорус, – Взял два дорогих костюма в магазине, каждый больше тысячи евро. Выкинул свою одежду, а их – надел на себя. Потом, думаю, дай-ка еще прихвачу сока. Взял и пошел. А у выхода коробка запищала. Охрана ко мне. Спрашивают: «Почему вы не платите за сок?», а я не дурак, [финские] законы знаю, отвечаю: «У меня денег нет – вот я и решил коробку сока на место поставить, а вы не поняли». Но они все же позвонили в полицию. Приехала полиция. Обыскала меня. А у меня ничего нет в карманах. Костюмы-то новые. И вот я стою перед ними в двух краденых костюмах, на мне более чем две тысячи евро, а они еще и передо мной извинились: они даже не поняли, что я эти костюмы украл! Вот какой я умный».
«Помню, лет пять тому назад мне пришлось с писателями Буниным и Федоровым приехать на один день на Иматру. Назад мы возвращались поздно ночью. Около одиннадцати часов поезд остановился на станции Антреа, и мы вышли закусить. Длинный стол был уставлен горячими кушаньями и холодными закусками. <...> Каждый подходил, выбирал, что ему нравилось, закусывал, сколько ему хотелось, затем подходил к буфету и по собственной доброй воле платил за ужин ровно одну марку (тридцать семь копеек). Никакого надзора, никакого недоверия...
Дело в том, что с нами ехали два подрядчика по каменным работам. <...> Надо было послушать, как они издевались над бедными финнами.
— Вот дурачье так дурачье. Ведь этакие болваны, черт их знает! Да ведь я, ежели подсчитать, на три рубля на семь гривен съел у них, у подлецов... Эх, сволочь! Мало их бьют, сукиных сынов! Одно слово — чухонцы.
А другой подхватил, давясь от смеха:
— А я... нарочно стакан кокнул, а потом взял в рыбину и плюнул.
— Так их и надо, сволочей! Распустили анафем! Их надо во как держать!»
Полина Жеребцова — «Блог эмигрантки»
* * *
«Помню, лет пять тому назад мне пришлось с писателями Буниным и Федоровым приехать на один день на Иматру. Назад мы возвращались поздно ночью. Около одиннадцати часов поезд остановился на станции Антреа, и мы вышли закусить. Длинный стол был уставлен горячими кушаньями и холодными закусками. <...> Каждый подходил, выбирал, что ему нравилось, закусывал, сколько ему хотелось, затем подходил к буфету и по собственной доброй воле платил за ужин ровно одну марку (тридцать семь копеек). Никакого надзора, никакого недоверия...
Дело в том, что с нами ехали два подрядчика по каменным работам. <...> Надо было послушать, как они издевались над бедными финнами.
— Вот дурачье так дурачье. Ведь этакие болваны, черт их знает! Да ведь я, ежели подсчитать, на три рубля на семь гривен съел у них, у подлецов... Эх, сволочь! Мало их бьют, сукиных сынов! Одно слово — чухонцы.
А другой подхватил, давясь от смеха:
— А я... нарочно стакан кокнул, а потом взял в рыбину и плюнул.
— Так их и надо, сволочей! Распустили анафем! Их надо во как держать!»
Александр Куприн — «Немножко Финляндии»
вторник, 21 января 2014
«Неужели вон тот — это я?»
21 декабря 2013 года
«Весна, лето, осень, зима... и снова весна» — кино почти совершенное и невероятно отвратительное. Никакой эстетический эффект, никакая художественная правда, никакое концептуальное наполнение не стоят издевательств над животными. Тем более — издевательств, снятых с натуралистическим равнодушием.
Поэтому совершенство, перевесившее возмущение после первой новеллы, первой «Весны», опрокидывается, ломается, утекает озёрной водой. Если это был такой жест, то окей, считайте меня ханжой, но у Кима Ки Дука (или как там его склонять) не радикализм, а лицемерный exploitation. Насилие не имеет пропорций и гомеопатических доз.
«Неужели вон тот — это я?»
21 декабря 2013 года
Вчера было слишком много литературы, поэтому сегодня уравновешиваюсь мыслями о кино. Да и Лотман с его «Семиотикой» для психики не хухры-мухры.
Давно думаю (и признался себе в этом после теории культуры, когда вдруг про него вспомнили), что сокуровский «Фауст» — занудная заумь. Субъективно хорошего там — цитата из Гоголя, распустившаяся посреди Гёте, и нитка финала, если изловчиться и выдернуть её из текста. А всё остальное — крошащийся лёд, гниль, кишки, гениталии. Фильм уже ушёл в вечность, и слава богу, там ему и место, не будем мешать, предоставим мёртвым самим хоронить своих мертвецов.
вторник, 31 декабря 2013
«Неужели вон тот — это я?»
Happy New Year! Be healthy and wealthy!
Bonne année et bonne santé!
Alles Gute zum neuen Jahr! Ein glückliches Neujahr!
Onnellista uutta vuotta!
C Новым годом! Всё будет.
Bonne année et bonne santé!
Alles Gute zum neuen Jahr! Ein glückliches Neujahr!
Onnellista uutta vuotta!
C Новым годом! Всё будет.
«Неужели вон тот — это я?»
Как перья страуса на черном катафалке,
Колышутся фабричные дымы.
Из черных бездн, из предрассветной тьмы
В иную тьму несутся с криком галки.
Скрипит обоз, дыша морозным паром,
И с лесенкой на согнутой спине
Фонарщик, юркий бес, бежит по тротуарам…
О, скука, тощий пес, взывающий к луне!
Ты — ветер времени, свистящий в уши мне!
Колышутся фабричные дымы.
Из черных бездн, из предрассветной тьмы
В иную тьму несутся с криком галки.
Скрипит обоз, дыша морозным паром,
И с лесенкой на согнутой спине
Фонарщик, юркий бес, бежит по тротуарам…
О, скука, тощий пес, взывающий к луне!
Ты — ветер времени, свистящий в уши мне!
четверг, 28 ноября 2013
«Неужели вон тот — это я?»
«Много–много–много лет тому назад, когда еще по Уэльсу бродили волки, и птицы, красные, как фланелевое исподнее, трепетали над лирным изгибом холмов, когда мы пели и нежились день–деньской и ночь напролет в пещерах, пахнущих влажным воскресным вечером в деревенской зале, и отваживали англичан и медведей челюстью дьякона, еще до автомобиля, до велосипеда, до кобылы с лицом оскорбленной принцессы, когда нас несли на хребтах несёдланные, веселые горки, — все шел и шел снег...»
Дилан Томас — «Детство, Рождество, Уэльс»