Так и слёзы — плач Ярославны (Пенелопы, жены солдата, уходящего в четырнадцатом, сорок первом, шестьдесят пятом на фронт), меланхолия, любовь и ненависть в Лас-Вегасе (Иванове, Бирюлёве), капли дождя на раскалённых скалах, да чем только слёзы не могут быть, всем могут быть, всем. Как море, потому что слёзы и есть море. Внутри.
понедельник, 28 октября 2013
«Неужели вон тот — это я?»
А ведь бывают разные слёзы, как и случается разным смех: вёрткая ирония, едкий сарказм, сальное гусарское гоготание, хохот студенческой компании, дружеская усмешка, лёгкий, светлый, как блаженный, олимпийский смех богов.
Так и слёзы — плач Ярославны (Пенелопы, жены солдата, уходящего в четырнадцатом, сорок первом, шестьдесят пятом на фронт), меланхолия, любовь и ненависть в Лас-Вегасе (Иванове, Бирюлёве), капли дождя на раскалённых скалах, да чем только слёзы не могут быть, всем могут быть, всем. Как море, потому что слёзы и есть море. Внутри.
Так и слёзы — плач Ярославны (Пенелопы, жены солдата, уходящего в четырнадцатом, сорок первом, шестьдесят пятом на фронт), меланхолия, любовь и ненависть в Лас-Вегасе (Иванове, Бирюлёве), капли дождя на раскалённых скалах, да чем только слёзы не могут быть, всем могут быть, всем. Как море, потому что слёзы и есть море. Внутри.
воскресенье, 27 октября 2013
«Неужели вон тот — это я?»
Спасибо большое за ответы, очень интересно, солёно и мокро. А вопрос надо было задавать с большим размахом, шире, смелее — и про прозу тоже, хотя над ней плачут реже и скупее, над ней и с ней ведь легче смеяться, или грустить, или тосковать, или задумываться, или, или, или — но не плакать.
Хотя мои первые слёзы над литературой — не считая, наверное, «Уронили мишку на пол», про те дивные времена помню плохо, помню смутно — это проза, это Тургенев, это «Му-му», это пятый класс. И уже тогда — украдкой, потому что стыдно, потому что неправильно, потому что мужчины не плачут, откуда-то вдруг взялась во мне десятилетнем такая глупость.
А в шестом или седьмом нам читали «Уроки французского», читали вслух, медленно, весь урок, и не дочитали, и я пришёл домой, и открыл, и дочитал, и плакал от соли и досады, от жалости и несправедливости, от невыносимой лёгкости, нежности, невесомости бытия.
А потом — слёзы высохли, слёзы кончились, слёз больше не было. Был смех, был страх, была грусть, но не слёзы. Перестали они рифмоваться с прозой. До шестой части «Гарри Поттера». Заканчивалась весна, заканчивался десятый класс, заканчивался «...и Принц-полукровка», заканчивался день, отцветала черёмуха, умирал Дамблдор. Торжество смерти. И нет веры Иоанну Златоусту, и воскрес Христос в прошлый выходной, строго по расписанию, но вот они, мёртвые во гробе, и директор самой лучшей в мире школы — впереди них, в белом венчике из роз, в белом пламени феникса, и слёзы сладко, солёно, мокро катятся по щекам, и нет сил остановиться, и не хочется останавливаться.
Была и поэзия, колола в самое сердце, в самую слёзную железу своим электричеством. Маяковский, «Хорошее отношение к лошадям», «Скрипка и немного нежно», «Флейта-позвоночник», за каплищей катилась по морде каплища, пряталась в шерсти. И Есенин с его «Чёрным человеком» про тёмное, смоляное, страшное, зеркальное, потустороннее. И стихи про войну были, в каком-нибудь седьмом-восьмом-девятом, обязательная Ахматова, и птицы смерти в зените стояли, и вопли Хлеба! летели по классному воздуху, не долетая до облаков, и хотелось одного — только бы не заплакать на виду у всех, когда же наконец звонок, только бы не заплакать, когда же звонок, только бы не, когда же, когда же, когда же.
А на первом курсе — снова проза, давно, с простудного детства, с шестого класса знакомый О. Генри, но незнакомый рассказ — «На чердаке», A Skylight Room, звезда по имени Билли Джексон, — прочитанный вместо домашней работы, и стало уже не до домашней работы. И недавно снова он, снова этот американский ловкач с подкрученными усами — открытые в магазине «Дары волхвов» с небесными иллюстрациями Патрика Линча. И читанная, перечитанная, любимая со средней школы, с того самого шестого класса, лучшая его новелла всё равно подкатывает подлым комком к горлу, сводит его плотной глиняной судорогой, горячо закипает в уголках глаз, расплывается вместе с буквами, строчками, страничками, миром в импрессионизм. А плакал ли в шестом классе? Нет, не помню.
И ещё поэзия, и вроде бы совсем недавно, вчера, а несколько лет прошло. Исключительно одарённая Аля Кудряшева — и «Мама на даче», и «Она раскрасила губы огнём карминным...», и то, про Марию и Марфу, и сиреневый колокольчик, берёзовая вода, и много чего ещё. Но больше всего, надрывнее всего, нарывнее всего — «На небе только и разговоров, что о море», потому что история про возвращение, как и история про проводы, древнее которых и нет ничего, — это всегда долгие слёзы, радости ли, скорби ли, прошедшего ли времени, пришедшей ли старости. И Киплинг был, тоже про Марию и Марфу, и Хименес был, и были цветы и звёзды, когда это было-то — семнадцать, восемнадцать, девятнадцать?
А сейчас, уже несколько дней, ночей, недель, месяцев — Линор Горалик. Как в норе лежали они с волчком. Будь моя воля — слушал бы всё время, оставшееся до первой звезды, и плакал бы, и плакал бы, и плакал.
Но нельзя, нельзя.
Хотя мои первые слёзы над литературой — не считая, наверное, «Уронили мишку на пол», про те дивные времена помню плохо, помню смутно — это проза, это Тургенев, это «Му-му», это пятый класс. И уже тогда — украдкой, потому что стыдно, потому что неправильно, потому что мужчины не плачут, откуда-то вдруг взялась во мне десятилетнем такая глупость.
А в шестом или седьмом нам читали «Уроки французского», читали вслух, медленно, весь урок, и не дочитали, и я пришёл домой, и открыл, и дочитал, и плакал от соли и досады, от жалости и несправедливости, от невыносимой лёгкости, нежности, невесомости бытия.
А потом — слёзы высохли, слёзы кончились, слёз больше не было. Был смех, был страх, была грусть, но не слёзы. Перестали они рифмоваться с прозой. До шестой части «Гарри Поттера». Заканчивалась весна, заканчивался десятый класс, заканчивался «...и Принц-полукровка», заканчивался день, отцветала черёмуха, умирал Дамблдор. Торжество смерти. И нет веры Иоанну Златоусту, и воскрес Христос в прошлый выходной, строго по расписанию, но вот они, мёртвые во гробе, и директор самой лучшей в мире школы — впереди них, в белом венчике из роз, в белом пламени феникса, и слёзы сладко, солёно, мокро катятся по щекам, и нет сил остановиться, и не хочется останавливаться.
Была и поэзия, колола в самое сердце, в самую слёзную железу своим электричеством. Маяковский, «Хорошее отношение к лошадям», «Скрипка и немного нежно», «Флейта-позвоночник», за каплищей катилась по морде каплища, пряталась в шерсти. И Есенин с его «Чёрным человеком» про тёмное, смоляное, страшное, зеркальное, потустороннее. И стихи про войну были, в каком-нибудь седьмом-восьмом-девятом, обязательная Ахматова, и птицы смерти в зените стояли, и вопли Хлеба! летели по классному воздуху, не долетая до облаков, и хотелось одного — только бы не заплакать на виду у всех, когда же наконец звонок, только бы не заплакать, когда же звонок, только бы не, когда же, когда же, когда же.
А на первом курсе — снова проза, давно, с простудного детства, с шестого класса знакомый О. Генри, но незнакомый рассказ — «На чердаке», A Skylight Room, звезда по имени Билли Джексон, — прочитанный вместо домашней работы, и стало уже не до домашней работы. И недавно снова он, снова этот американский ловкач с подкрученными усами — открытые в магазине «Дары волхвов» с небесными иллюстрациями Патрика Линча. И читанная, перечитанная, любимая со средней школы, с того самого шестого класса, лучшая его новелла всё равно подкатывает подлым комком к горлу, сводит его плотной глиняной судорогой, горячо закипает в уголках глаз, расплывается вместе с буквами, строчками, страничками, миром в импрессионизм. А плакал ли в шестом классе? Нет, не помню.
И ещё поэзия, и вроде бы совсем недавно, вчера, а несколько лет прошло. Исключительно одарённая Аля Кудряшева — и «Мама на даче», и «Она раскрасила губы огнём карминным...», и то, про Марию и Марфу, и сиреневый колокольчик, берёзовая вода, и много чего ещё. Но больше всего, надрывнее всего, нарывнее всего — «На небе только и разговоров, что о море», потому что история про возвращение, как и история про проводы, древнее которых и нет ничего, — это всегда долгие слёзы, радости ли, скорби ли, прошедшего ли времени, пришедшей ли старости. И Киплинг был, тоже про Марию и Марфу, и Хименес был, и были цветы и звёзды, когда это было-то — семнадцать, восемнадцать, девятнадцать?
А сейчас, уже несколько дней, ночей, недель, месяцев — Линор Горалик. Как в норе лежали они с волчком. Будь моя воля — слушал бы всё время, оставшееся до первой звезды, и плакал бы, и плакал бы, и плакал.
Но нельзя, нельзя.
среда, 16 октября 2013
«Неужели вон тот — это я?»
Вы же ведь плакали над стихами? Расскажите, если хочется, над какими.
суббота, 13 июля 2013
«Неужели вон тот — это я?»
А я тут на днях забирал документы из вуза. Второй раз в жизни. Романо-германская филология ивановского разлива меня не впечатлила. На этот раз — протянул, не успел, не по собственному желанию, они были быстрее и отчислили «за академическую неуспеваемость», зато новый опыт, зато новые ощущения. На бюджетном английском отделении мальчиков теперь больше нет.
А у меня нет высшего образования, только школьный аттестат, неуч я и невежда, пойду с горя почитаю «Homo Ludens», что же ещё делать-то.
А у меня нет высшего образования, только школьный аттестат, неуч я и невежда, пойду с горя почитаю «Homo Ludens», что же ещё делать-то.
«Неужели вон тот — это я?»
Я вдруг подумал, что Николь Кидман прекрасно бы сыграла Элен из «Войны и мира». Мраморная безжизненная красота, от которой тошнит.
воскресенье, 12 мая 2013
«Неужели вон тот — это я?»
Разница между творцом и критиком — это разница между путешественником-первооткрывателем и поселенцами-колонизаторами. Нет первого — не нужны и вторые, приоритет очевиден. Только вот без них новая земля так и останется необжитой и безвестной.
пятница, 10 мая 2013
«Неужели вон тот — это я?»
А у нас тучи цвета свежего фингала, и небо стремительно набухает грозой.
«Неужели вон тот — это я?»
— Рецепт, который поможет быстрее сделать карьеру, — салат «Уверенность». Отварите креветки... — сказала мне реклама на ю-тубе до того, как я нажал «пропустить».
суббота, 20 апреля 2013
«Неужели вон тот — это я?»
Сколько сил надо приложить и какие слова нужно сказать, чтобы объяснить, что дискотечно блестящий люрекс (вместе с другом леопардом) — это дурной вкус?
вторник, 09 апреля 2013
«Неужели вон тот — это я?»
«У тебя слишком утопично всё». Это зарплата в 7 000 рублей - семь сука тысяч рублей! - утопична что ли? Да идите вы на хуй.
Стоит ли удивляться, что мои профессиональные отношения складываются исключительно конфликтно?
Стоит ли удивляться, что мои профессиональные отношения складываются исключительно конфликтно?
среда, 03 апреля 2013
«Неужели вон тот — это я?»
«Гадатель одобрительно улыбнулся, слегка потрепал белого кролика, тот выхватил свернутую бумажку, которая тут же была извлечена из зубов и вручена мне. Я принял судьбу, но не стал разворачивать бумажку, а положил ее в специально купленный кошелек с вышитым дервишем. Она и сейчас там, и мне приятно думать, что кто-нибудь из близких развернет ее после моей смерти и огласит по-турецки. И это будет максимум того, что человек может и должен знать о своей судьбе».
Александр Секацкий — «Вавилонская лотерея»
вторник, 02 апреля 2013
«Неужели вон тот — это я?»
а что делать
когда разучился писать стихи
даже плохие
когда разучился писать стихи
даже плохие
понедельник, 01 апреля 2013
«Неужели вон тот — это я?»
Я предупреждал о серьёзности своих намерений.

суббота, 30 марта 2013
«Неужели вон тот — это я?»
«Большинство россиян уверены, что радиоактивность - дело рук человеческих (55%). <...> Треть опрошенных всерьез полагают, что Солнце вращается вокруг Земли (32%), причем за последние четыре года таких респондентов стало даже больше (с 28% в 2007 году). Чуть меньшая доля россиян утверждает, что первые люди жили в ту же эпоху, что и динозавры (29%). <...> Пятая часть опрошенных всерьез уверены, что пол ребенка определяют гены матери (20% против 25% в 2007 году) и что полный оборот Земля совершает вокруг Солнца за один месяц (с 14% в 2007 году до 20% в 2011 году)», — информирует нас ВЦИОМ.
Это была гостевая рубрика WHAT в программе «Новости мракобесия». Не оставайтесь с нами, валите!
Это была гостевая рубрика WHAT в программе «Новости мракобесия». Не оставайтесь с нами, валите!
четверг, 28 марта 2013
«Неужели вон тот — это я?»
Я буду надоедать гифками из Community, пока все не признаю, что это круто-круто-круто.

«Неужели вон тот — это я?»
вторник, 26 марта 2013
«Неужели вон тот — это я?»
— Вы в очереди уже полчаса стоите?
— Нет, всего лишь тридцать минут.
— Нет, всего лишь тридцать минут.
«Неужели вон тот — это я?»
Главные редакторы, которые не обговаривают общий объём, режут половину текста и платят за оставшиеся знаки (естественнобезпробелов), пожалуйста, ГОРИТЕ СУКИ В АДУ!
Это всё, что я хочу вам пожелать.
Это всё, что я хочу вам пожелать.
понедельник, 25 марта 2013
«Неужели вон тот — это я?»
— Бахтин? Это такой литературовед 80 левела.
пятница, 22 марта 2013
«Неужели вон тот — это я?»
меня давно тревожит, волнует, завораживает категория вкуса. мысль моя, не даваясь в руки, извивается изумруднокожей ящеркой, стоит только слову вкус прийти на ум. во внутренней вакуумной полноте, которую часто и глупо зовут головой (а ещё чаще и глупее — внутренним миром), одномоментно проносятся десятки видений, полных чёрно-красных греческих ваз, атлетически сложенной римской скульптуры, тяжёлых персидских ковров, воскового византийского вокала... и далее, вынырнув из этих тёмных глубин, покинув давно утонувшую атлантиду, воображение отправляется бродить рядом со смутными образами средневековой архитектуры, ренессансной живописи и барочной музыки, а потом сворачивает в этом критском лабиринте к интернациональному ар нуво и североевропейскому минимализму.
и я сижу, ошарашенный, сломленный, задавленной многоликостью красоты, сложносочинённостью человеческого представления о ней, и задней частью разума дошиваю своё лоскутное одеяло, вплетая в это непостижимое многообразие индийскую лубочную яркость, замысловатую китайскую каллиграфию, немногословную японскую чувствительность и весёлую африканскую дикость.
но русский человек от природы ленив и нелюбопытен, потому я не удивляюсь, когда мысль моя, только возникнув, тотчас же заплывает жиром, застывает в смоле, увязает в меду, истончается да так и сходит на нет, недодуманная, непродуманная, несвязанная, несвязная.
ну и ладно, ну и чёрт с ней, не сильно-то и хотелось.
и я сижу, ошарашенный, сломленный, задавленной многоликостью красоты, сложносочинённостью человеческого представления о ней, и задней частью разума дошиваю своё лоскутное одеяло, вплетая в это непостижимое многообразие индийскую лубочную яркость, замысловатую китайскую каллиграфию, немногословную японскую чувствительность и весёлую африканскую дикость.
но русский человек от природы ленив и нелюбопытен, потому я не удивляюсь, когда мысль моя, только возникнув, тотчас же заплывает жиром, застывает в смоле, увязает в меду, истончается да так и сходит на нет, недодуманная, непродуманная, несвязанная, несвязная.
ну и ладно, ну и чёрт с ней, не сильно-то и хотелось.